25.11.2017
Гегель
Гегель (Georg Wilhelm Friedrich Hegel - 27 августа 1770, Штутгарт — 14 ноября 1831, Берлин) —
немецкий философ, один из творцов немецкой классической философии.
Гегель родился в семье потомственных ремесленников.
Юному Гегелю станут доступны знания, культура, наука и философия
благодаря успешному поступлению в Штутгартскую гимназию,
превосходное учебное заведение. Окончившие его лучшие, но
располагающие лишь скромным достатком ученики, почти
неизбежно оказывались в протестантской семинарии
Тюбингена, знаменитом Stift, в котором могли продолжать
обучение, благодаря герцогской стипендии. После чего,
как им хотелось верить, наилучшим образом оснащенные,
они вылетали вольными птицами во взрослый нешуточный мир.
Ежегодно семейство отмечало дату принятия их предком решения о переселении, которое привело их в
Швабию. Скромный жестянщик, убежденный лютеранин, отец Гегеля
предпочел покинуть свою родную Каринтию и вступить
на путь изгнания, чем отрекаться от своей веры, обращаясь в католичество, к чему принуждал подданных
правящий эрцгерцог. Гегелям лютеранская набожность вкупе с
почитанием семьи не мешали быть верными изначально
протестному духу своей веры. Философ всегда будет
подчеркивать присутствие в протестантизме некой
полемической прививки, настаивая на этой особенности даже тогда,
когда Священный союз пожелает привести к согласию
различные христианские конфессии.
Лицеист до 1788 г., примерный ученик, Гегель проявляет живой интерес ко всем формам познания.
Сохранившиеся документы говорят о нем как о человеке,
жадном к свежим новостям, методически штудирующем разные книги,
наблюдающем природные явления, ставящем небольшие
опыты: энциклопедический ум en puissance, которому не
терпится стать en actes*.
В нем заметна склонность к античной культуре,
особенно к идеализируемой учителями греческой. Он делает
пометки почти обо всем, чем занимается, и сохраняет
записи. Аккуратно ведет Journal, этот эскиз формирования
собственной личности. Очень скоро он перенимает чисто
немецкую привычку к большим выпискам из
прочитанного (Exzerpten) с точными ссылками на источник: так
становятся эрудитами.
Навыки рассуждения учителя привили ему очень рано.
В зрелости он сам напомнит об этом преждевременном
посвящении: «Я также помню, что в свои двенадцать лет
выучил, раз уж надо было поступать в семинарию,
вольфовские определения, начиная с того, что такое idea clara, и
в четырнадцать освоил все фигуры и правила силлогизмов,
которые с той поры храню в памяти»
Косвенное влияние Монтескье и Вольтера несомненно подтолкнуло юношу к размышлениям, в которых угадывается его будущая философия
истории: «Я много дней размышлял над тем, какой может
быть прагматическая история. И кое-что сообразил. Она
состоит, на мой взгляд, не только в том, чтобы рассказать
о фактах, но и в том, чтобы определить характер знаменитого человека, дух, свойственный целой нации, ее нравы,
религию, найти причины падения и процветания великих
империй, показать, как сказалось то или иное событие на
их устройстве, на национальном характере и т. д.»
В 1788 г., по завершении учебного года, Гегелю поручают — это знак большого отличия — произнести от имени
учеников традиционную прощальную речь на тему: «Плачевное состояние искусств и наук у турок». Неизвестно,
сам ли он ее выбрал. «Турки», на языке того времени, означало: «не христиане».
Гегель упражняется в искусстве лести, которым отныне в большей или
меньшей степени, по необходимости и без оной, будет пользоваться всегда, искусстве, без которого в те ненадежные
времена не мог обойтись ни один интеллектуал. Сравнение
— роковым образом тема делала его неизбежным — должно
было показать, как хорошо жить в герцогстве Вюртембергском, а не среди «турок», обретая спасение в христианской
религии, и при наличии таких прекрасных учителей, но,
прежде всего, такого замечательного герцога. Герцогскую
стипендию для Тюбингенской семинарии нужно было заполучить во что бы то ни стало.
Со временем Гегель изменится. Но изначальная чеканка нестираема. Он всегда будет работать как вол,
не так блистая, как иные, превосходя многих в основательности и серьезности.
После гимназии с помощью герцогской стипендией, исполненные надежд, Гегель
поступает в престижное «заведение»*,меж тем хорошая
школа — залог будущих отличий на стезе религии и служ-
бы герцогу. Пастор — а они все более или менее искренне
собираются стать пасторами — у себя в селении все еще
пользуется кое-каким уважением.
монархист.
Герцоги основали Штифт, чтобы в нем готовить приходских пасторов; цель, по существу, религиозная,
политическая, идеологическая. В Вюртемберге должны были
быть увековечены набожность, конформизм в мыслях и
поступках, феодальное сознание, послушание.
Стипендиаты учились в Штифте в течение пяти лет:
два года они отдавали философии, три года богословию,
при этом собственно философия была пропитана христианским богословием, главным образом, вольфианством.
После недолгого ознакомления с уставом и попыток приспособиться к нему, для самых даровитых Штифт
оказывался невыносимым. Все в нем было отвратительно.
С юношами обращались, как с детьми, но следили много
строже, чем дома, проверяя, какие книги они читают.
Раздражала форменная одежда странного покроя, делавшая
их посмешищем в глазах всего города, особенно в глазах
барышень. Из-за нее учащихся прозвали «черными». Наказания, которыми они расплачивались за вполне заурядные
шалости, тоже были нелепыми, с одной стороны, не очень
серьезными, но в то же время унизительными: обед без
вина, заключение в карцер и т. д. Все это сопровождалось
всевозможными запретами, касающимися расписания занятий, личной жизни, права на суждение, а также того, что
именовалось «нравственностью».
Впрочем, мнения администрации, профессоров и
классных учителей могли сильно розниться.
Расхождения заслуживают отдельного рассмотрения. Но на взгляд
штифтлеров, и особенно в глазах трех будущих гениев, там
повстречавшихся, Гегеля, Гёльдерлина и Шеллинга, оттенки ничего не значили. Они отторгали доктрину в целом.
«Никогда не мириться с догмой» сделалось их девизом. Штифт пробуждал в них стойкую неприязнь.
Они жили, чувствовали, думали в полном духовном согласии без малого два десятка лет, заряженные энергией
отрицания по отношению к Штифту. Гораздо больше, чем
несостоятельность учений, их задевало лицемерие окружающих или то, что им таковым казалось.
Оно их возмущало, и реакция была самой живой. Они верили, что сами
ему не подвержены и алчут исключительно истинной горькой правды. Молодым, чистосердечным, умным, вполне
неимущим, — чего им было терять? Они сделались кантианцами, потом фихтеанцами. Они буквально восприняли
нравственные заповеди, прозвучавшие на новом языке: не
лгать! И пока они были друзьями, их снедало стремление
срывать маски и облекать истину в слова. Ради этого они
во враждебном окружении присягнули на верность «союзу
истины», подписали «пакт истины».
К концу пребывания в Штифте трое друзей все еще не
хотят смиряться с положением дел. «Век неизлечим», —
выносят они приговор без смягчающих обстоятельств.
Штифт — воплощение зла. Они срывают злость на немцах
вообще, виновных больше других народов . Они осуждают
догматичность, но выносимые ими вердикты уж слишком
умозрительно сталкивают добро со злом, правду с ложью,
чистосердечие с недобросовестностью.
Гегель рассматривает проблемы человеческого сообщества под новым углом зрения, возникшим благодаря событиям, главным образом, политическим в широком смысле
этого слова. Его интересуют возможности восстановления
общественных взаимоотношений, в ту пору в Германии
ослабленных или разорванных, восстановление национальной идентичности и национального единства, воссоздание
целостности разложившегося, разошедшегося с самим собой, расколотого индивида. Нужно покончить с этим
трагическим разделением, с этой горестной раздробленностью, и Гегель отчаянно ищет способ, как это сделать. Как
сделать явью мечту о гармонии, единстве, красоте, которые
привиделись ему в классическом греческом полисе и в греческой личности?
Он ничего не говорит в рукописях об осуществлении
этих проектов, о какой бы то ни было реформе социальной
и политической жизни, но они явно предполагаются, равным образом предполагается невозможность их
осуществления без участия религии.
Известие о Французской революции перевернуло
жизнь в протестантской семинарии, и без того взбудораженной вихрем новых идей. Все неурядицы, конфликты,
огорчения разом обострились. Событие, изменившее судьбу Европы, также направило в иное русло жизнь и мысль
Гегеля и его соучеников. Все сердца забились в унисон с
Революцией и, так сказать, под гром ее пушек.
14 июля 1789 г. восставшие парижане берут штурмом
Бастилию. Сейчас трудно себе представить, какое смятение
произвело это событие в душах современников, особенно
следивших за ними из Германии: случившееся нельзя было
ни вообразить, ни осмыслить, оно было невероятнее библейских чудес, к которым в Штифте относились
с иронией. Но чудо произошло! В течение всей жизни Гегель будет добросовестно отмечать годовщину взятия Бастилии,
часто в обществе студентов, давая свой комментарий случившемуся.
Спустя сорок лет, когда Реставрация достигнет апогея,
и Священный союз будет диктовать свою волю, Гегель не
побоится в хвалебном тоне напомнить о владевшем ими
тогда состоянии духа: «Мысли, понятию права, сразу
было придано действительное значение, и ветхие сваи, на
которых держалась несправедливость, не смогли устоять.
Итак, с мыслью о праве была выработана конституция, и
отныне все должно было основываться на ней. С тех пор
как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было такого, чтобы человек взялся за ум,
т. е. начал опираться на свои мысли и сообразно им строить действительность. Анаксагор первый сказал, что vouç
(ум) управляет миром, но лишь теперь человек признал,
что мысль должна управлять духовной действительностью. Таким образом, это был чудесный восход солнца. Все
мыслящие существа приветствовали эту эпоху. В то время
господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир
был охвачен энтузиазмом, как будто только теперь наступило действительное примирение божественного начала с миром».
Энтузиазм молодого Гегеля в связи с событиями Французской революции был сродни горячности Канта,
проявленной в политической ситуации, требовавшей от него
большой сдержанности. Кант провозглашает в 1798 г.:
«Революция талантливого народа, происходящая на наших
глазах, может закончиться удачей или провалом, может
быть в такой мере полна бедствий и злодеяний, что здравомыслящий человек даже в надежде на счастливый исход не
решился бы проделать столь дорогой ценой эксперимент
вторично — и тем не менее эта революция, говорю я, встречает в сердцах всех зрителей (которые сами не были
замешаны в игре) такое сочувствие [это Кант выделяет слово
Teilnehmung], которое граничит с энтузиазмом, и проявление которого опасно, сочувствие, стало быть,
не имеющее другой причины, кроме присущей человеческому роду нравственной склонности».
В это время в Германии кантовская критика, благодаря нескольким энергичным популяризаторам, таким как Рейнхольд,
медленно завоевывала известность. Радикально новая,
представляющаяся нынешней публике доктриной, которая, занимая свое место среди других на полках библиотек,
постепенно бледнеет и утрачивает четкость очертаний в
тумане прошлого, в конце XVIII века она производила эффект разорвавшейся бомбы.
Она решительно порывала — по крайней мере, такова
была претензия — с прошлым. Слово революция ни в одном
философском тексте не повторялось так часто, как в 1787 г.
в «Предисловии» ко второму изданию «Критики чистого разума».
Уже одно это приводило в сильное смущение цензоров и многих читателей.
Но после 1789 г., и особенно после 1793 г., это кантианское слово обретало гораздо более
определенный смысл, воспламеняющий одних, опасный и
угрожающий другим. Сам Кант всячески настаивал на ниспровергающей силе своих теоретических открытий:
«критическая философия ведет себя так, словно никакая другая
до нее не существовала. До появления критической философии никакой философии не было».
Вопреки традиционной теологии и философии, до той
поры единодушно религиозной, Кант отвергал рациональное доказательство существования Бога и вообще
основополагающие христианские установления. Беспощадный
ниспровергатель, он приводил общество в ужас: нет смысла прибегать к доказательствам в области метафизики и,
с точки зрения морали, человеческая личность абсолютно
суверенна. Бог не дает людям моральных законов, но лишь
в той мере, в какой люди сами дают себе моральные законы, для них возможна вера в существование Бога.
Гегель острее других почувствовал глубокую связь
между политической революцией во Франции и кантовской философской «революцией», проистекавшими, как
он полагал, из одного источника: одного и того же обновления или омоложения мирового духа. Он восславит
плодотворность этого переломного момента в берлинских
«Лекциях»: «Философии Канта, Фихте, Шеллинга: в них
отложилась революция, выразив себя как мышление,
революция, к которой в последнее время в Германии приблизился дух; в последовательности этих философий являет
себя направление мысли. В этой великой эпохе мировой
истории приняли участие лишь два народа: немецкий
и французский, как бы они ни противостояли друг другу,
вернее, как раз потому, что они друг другу противостояли.
В Германии французская революция отозвалась как мысль,
как дух, как понятие; во Франции это было вторжением в самое действительность».
Философ более не занимается собой, он лишь глашатай
мирового духа, субъект истории, которая задает революционное задание тому и другому народу.
От субъективизма отдельной личности идеализм переходит ко всеобщей субъективности. И это потому, что здесь прошла Революция.
Более того, Гегель уверует в то, что кантовская созерцательная революция — раз уж в мире верховодят идеи —
неизбежно вызовет в Германии революцию политическую,
которая будет лучше французской, ибо ей будет предшествовать нравственное очищение: «От кантовской системы
в ее наиболее полной форме я жду революции в Германии —
революции, которая будет исходить из уже существующих
принципов, нуждающихся лишь в общей доработке и распространении на все предшествующее знание».
После окончания штифта Гегель отверг пасторство как занятие постыдное.
Средствами на жизнь он не располагал, а потому не
оставалось иного выхода, как согласиться на место домашнего учителя. На самом деле он очень даже стремился такое
место получить, и устройству предшествовал обстоятельный торг, касающийся жалованья и условий проживания.
Речь шла о месте в одной патрицианской семье в Берне.
Для гонимых нуждой молодых немецких интеллектуалов,
чаще всего швабов, служба в Швейцарии стала такой же
традиционной повинностью, как служба швейцарских наемников во французской армии.
Пребывание домашним учителем ощущалось Гегелем
как одна из форм рабства, тяжкое воспоминание о которой
он сохранит на всю жизнь; ему последовательно пришлось
испытать на себе разные формы подчинения, и трудно
было решить, какая из них худшая. Учительство отличается лишь непосредственно очевидным характером
повиновения. Однако зависимость может, принимая другие, более
скрытые формы, быть еще жестче.
Это время жизни Гегеля принято называть «бернским периодом». Благоразумнее сохранить это название, ныне
общепринятое, хотя оно и неточно и неверно. Нанявшая его
семья Штайгеров отличалась от других Штайгеров — ибо
их было несколько ветвей — местом проживания: Штайгеры из Чугга (Steiger von Tschugg),
поскольку она владела поместьем Чугг (Аннет) возле Бьеннского озера, которое
можно посетить и сейчас, хотя оно принадлежит больничному учреждению. Штайгеры, и с ними Гегель, проводили
в Чугге большую часть года и, во всяком случае, лето.
Повидимому, Чугг значил в глазах Гегеля так же много, как
и Берн. Там он мог видеть из окна Бьеннское озеро, озеро
Жан-Жака Руссо, а, преодолев несколько километров, легко оказывался в Нойшателе, прусском княжестве с относительно
либеральным правлением, приютившем много свободных
умов, изгнанных из своих стран. Также совсем близко была
расположена страна Во, что-то вроде кантона-слуги при
кантоне-хозяине, Берне, которой однажды Гегель займется
обстоятельно. По роду своей административной и политической деятельности Штайгеры были втянуты в
нескончаемые распри между притеснителем, Берном, и притесняемым, кантоном Во.
Среди бернских олигархов Штайгеры часто оказывались самыми неуступчивыми, самыми беспощадными в
борьбе со своими противниками. Прямой работодатель
Гегеля, майор Карл Фридрих фон Штайгер (1754—1841),
впрочем, от вершин власти уже отодвинутый, возможно,
был исключением в семействе, поскольку придерживался
довольно широких взглядов. Каталог его библиотеки,
которой Гегель свободно пользовался, включает первоклассную литературу.
В Бернском кантоне царила атмосфера несправедливости, насилия, жестокости. Гегель вскоре это заметит: «Ни в
одной другой стране не вешают, не колесуют, не обезглавливают, не сжигают на медленном огне столько народу,
сколько в этом кантоне», — и добавляет на полях: «В Берне
еще применяются пытки, и для вынесения смертного при-
говора не требуется признания преступника».
Иллюзии насчет «свободной Гельвеции» рассеялись, но,
похоже, Гегель все еще воображает, что в иных местах все
не так плохо.
В Берне идеи Гегеля развиваются в направлении,
в котором он начал размышлять еще в Тюбингене: причудливая смесь разного рода соображений на религиозные,
исторические и политические темы.
В текстах, написанных Гегелем в этот период, все больше и больше дает о себе знать влияние Канта, а также —
все более очевидно — Фихте. В январе 1795 г. он объявляет Шеллингу: «С некоторых пор я вернулся к изучению
кантовской философии, с тем чтобы научиться применять
самые важные ее результаты к некоторым идеям, нам близким и привычным, или развертывать их в свете упомянутых результатов».
О трехлетнем пребывании Гегеля в Швейцарии прямых свидетельств у нас почти нет. О состоянии
его духа, повлиявшем на дальнейшую жизнь,
мы отчасти знаем из семи сохранившихся писем друзьям,
а также из десяти полученных от них ответов, — пяти от
Гёльдерлина и пяти от Шеллинга.
Чтение писем позволяет оценить, насколько далеки
были тайные мысли Гегеля от того, что дозволялось произносить вслух в окружении, среди которого он жил. При всех
он должен был выказывать услужливость, набожность, уважительность; сам с собой он мог немного отпустить поводья,
дать выход возмущению. Заметим, однако, что, даже будучи
откровенным, он осторожничает, часто говорит намеками.
Десятилетиями Гегель писал письма очень разным и
очень многочисленным адресатам. Их посмертная публикация в свою очередь стала увлекательной историей.
Некогда они составили три толстых тома в очевидно неполном
издании. Неизвестные ранее письма Гегеля продолжали находить повсюду.
В целом эти письма исключительно богаты содержанием.
Швейцарские письма сильно отличаются
от большинства тех, что Гегель будет писать позже из тех
мест, в которых ему доведется жить. Еще больший контраст
с рукописями, относящимися к тому же периоду, впрочем,
тоже не такими уж смиренными.
Что в них больше всего поражает, помимо общей протестной тональности, так это отвага их автора,
поверяющего бумаге официально наказуемые заветные мысли. Не
очень-то было принято в те времена изливаться в письмах,
которые вскрывались полицией почти повсюду без всякого
стеснения.
Гегель переезжает во Франкфурт в начале 1797 г.
Это уже столица крупной торговли и
финансовой олигархии. Меркантильный дух правит там
безгранично, и греческие боги прячут лицо.
Хозяева Гегеля, Гогели, также участвуют и более чем на
равных со всеми в этом наступлении воинствующего капитализма, предвкушающего всемирную победу. Тем не менее
можно предположить, что в их случае культ золотого тельца облагорожен гуманными и просвещенными чувствами,
ибо они живут и мыслят во франкмасонской среде, унаследованной от XVIII века, дышат воздухом баварского
иллюминизма, высшими представителями которого являются.
За три проведенных года во Франкфурте Гегель успел опубликовать
Письма Жан-Жака Карта и эссе о политическом положении в Вюртемберге.
В 1798 г. Гегель публикует анонимно у Йегера во
Франкфурте немецкий перевод с собственным предисловием и примечаниями «Писем Жан-Жака Карта Бернару
де Мюраль, казначею Страны Во, о публичном праве и современном положении» .
Для этого он немного меняет название: «Конфиденциальные письма Жан-Жака Карта о недавнем
политикоюридическом положении в Стране Во». Действительно,
ситуация тем временем изменилась, репрессии из Берна,
которые должны были обрушиться на Страну Во,
не воспоследовали, главным образом, благодаря внезапному наступлению армии генерала Брюна. Написанное Гегелем
предстало не как памфлет против бернцев, но как пример
краха тирании в Швейцарии, урок и назидание другим
странам. История все же учит.
Гегель осуществляет эту публикацию через два
года после своего отъезда из Швейцарии.
«Письма» написаны адвокатом из Во, Жан-Жаком Картом (1748—1813), патриотом и революционером,
противником Бернской тирании, желающим освобождения своей
стране, поклонником и сторонником французских
жирондистов. Сами письма — типичный образчик революционной французской «пропаганды».
Выполненный и опубликованный Гегелем перевод был
подпольной работой, прежде всего в смысле анонимности
(имя автора перевода тщательно скрывалось), он был издан якобы за границей и очевидно ходил по рукам, о чем
говорило и название. В настоящее время в мире известно
три сохранившихся экземпляра. Недавно имело место переиздание.
Бернские власти решительно указали на незаконный характер издания, категорически запретив его
распространение в Швейцарии. Все печатники, книготорговцы,
читальни и читальные общества должны были воспрепятствовать его распространению — «не привлекая, однако, к
нему излишнего внимания».
Текст Гегеля оказался еще опаснее памфлета Карта,
если принять в расчет дату его появления и события, происшедшие за это время в стране Во; это предостережение,
немного туманное, другим странам и людям, практикующим репрессии, об уроках, которые им было бы не вредно
извлечь из событий в Швейцарии.
Эта публикация говорит, во всяком случае, о прочных
революционных настроениях Гегеля. Ему двадцать восемь
лет, у него богатый жизненный опыт. Он знает, на что идет:
это, и правда, был чреватый последствиями шаг.
В том же 1798 г. Гегель составляет то, что немцы тогда
называли Flugblatt, «летучий листок», листовка, памфлет,
касающийся его родины, Вюртемберга. Поначалу он называет его так: «Народ должен выбирать магистратуру
(членов муниципалитета)!». Что, конечно, было радикальным
новшеством! Потом, поразмыслив, выбирает, по крайней
мере, более осторожное заглавие: «О новой ситуации в
Вюртемберге, в частности, о статусе членов муниципалитета».
В стране только что получил власть герцог Фридрих,
будущий король. Гегель полагает, что смена власти
благоприятствует проведению необходимых реформ. Он воодушевлен идеей глубокого обновления —
тогдашним владыкам, а равно тем, с кем ему придется иметь дело до конца
жизни, было чего опасаться. Гегель, можно сказать, a priori,
провозглашает необходимость перемен в принципе, подтверждая эту необходимость на примере Вюртемберга. Как
говорит Поль Рок, он развертывает «настоящую теорию мирной революции».
Гегель требует для Вюртемберга конституции,
конечно, монархической, но представительской в современном смысле термина.
Это была большая дерзость.
Гегель, разумеется, собирался напечатать эту листовку.
Однако, хорошо сознавая опасность и внимательно отслеживая конкретную политическую ситуацию, он предпочел
«предварительно посоветоваться в письмах со своими
друзьями из Штутгарта», а по существу, сообщниками, людьми, как и он, трезво мыслящими и информированными.
По их совету Гегель отказался от публикации.
Гегель занимается разными вещами и пробует
себя в разных областях. Известно, что во Франкфурте он
написал комментарий, к несчастью утраченный, к сочинениям экономиста Джеймса Денхема Стюарта. Подготовил
очерк о политическом положении в Англии. Затеял большой труд по вопросу о конституции в Германии, который
продолжит и закончит уже в другом — очередном — месте
своего пребывания, в Йене.
Франкфуртский период — время наибольшего распространения критической философии Канта. В 1797 г. вышла
«Метафизика нравов», и Гегель сделал к сочинению комментарий. Следует принять во внимание, что Гегель
знакомился с философией Канта по мере издания произведений
философа, не имея возможности охватить систему его воззрений в целостности, разобраться с исходной точкой в ее
отношении к финалу, не быв в курсе посмертных публикаций, всего того, что легко сделать в наши дни. Это был
способ изучения философии Канта, сильно отличающийся от нашего.
Гегель разворачивает критику кантовского мышления,
по мере того как появляются излагающие его точку зрения
публикации. Всякий раз выход очередного произведения
приносит большие или меньшие неожиданности.
Он все более противится тому, что составляет самую основу
кантовского учения, противопоставлению познающего
духа и «вещи в себе», решительно отворачиваясь от этого
противопоставления в сторону некой разновидности философского монизма. Постепенно он приходит к разработке
некоего учения о «я», в котором оно перестает быть местом
пребывания пустых отвлеченных форм, но утверждает себя
как творческая деятельность, созидающая собственные содержания.
Среди франкфуртских сочинений имеется еще одно — «Дух христианства и его судьба».
Гегель дает реальное, едва ли не социологическое описание исторической эволюции христианства, как он себе ее
представляет, эволюции в сторону «позитивизации» и
вырождения, случившегося вопреки намерениям основателя христианства, намерениям все более неосуществимым.
В самом подходе к вопросу угадываются чаяния автора,
продолжающего поиски, вполне, впрочем, безнадежные,
основания для новой религии, которая оказалась бы
спасительной для народа. Последняя фраза произведения припечатывает поражение христианства, по крайней мере в
указанном смысле: «Такова судьба христианской церкви:
церковь и государство, служение Богу и жизни, набожность
и добродетель, действие духовное и временное никогда не
смогут образовать единства».
Гегель увлеченно описывает процессы развития, типичные формы исторической эволюции, их последовательные
этапы, непохожие друг на друга и контрастирующие между
собой, а также связи и взаимозависимости (Zusammenhänge) элементов, или моментов, казавшихся поначалу никак
друг с другом не связанными и даже противостоящими и
исключающими друг друга. Он начинает становиться философом истории.
Его мышление вначале интуитивно, затем обдуманно идеалистично. Он силится постичь то, что называет
«духом» изучаемых им исторических сущностей, иудаизма, Древней Греции, христианства. Гегель определяет
дух народа, эпохи и пытается перевести свое понимание
на язык понятий, основываясь на многочисленных и самых разнообразных конкретных свидетельствах и документах.
К концу пребывания во Франкфурте Гегель
начинает заботиться о придании большей методологической строгости своему мышлению, и он ее демонстрирует
на нескольких страничках, показательно названных им Systemfragment («Фрагмент системы») и завершенных
14 сентября 1800 г. незадолго до отъезда в Йену, куда он прибудет в январе 1801 г.
Его понимание духа диалектично настолько, что дух
сам по себе оказывается трудноотличимым от духа диалектики. Он прибегает к формулировкам, логическим и
спекулятивным в одно и то же время, от которых не откажется в
более поздних произведениях: жизнь это бесконечное разнообразие, противостояние, бесконечное опосредование,
равно как и дух, «живое единство разнообразия».
Когда Гегель покидает Франкфурт, завершается та половина его жизни, которая приходилась на XVIII век. Все
его затянувшееся формирование происходило в век Просвещения и Революции. С наступлением XIX века он
получает большую свободу. Избавляется от учительства.
Становится более независимым. Смерть отца и полученное
наследство освобождают его на какое-то время от денежной зависимости. Жаждущий трудов и славы, он понимает,
что отстал от других молодых философов, в первую очередь, от самого блестящего из них, самого близкого ему — Шеллинга.
Рубеж века станет также рубежом его жизни. На какое-то время он сможет полностью посвятить себя философии.
Наемный труд, учительство, прямая зависимость от кого
бы то ни было, от воспитанников, от чужой семьи, сменятся зависимостью, менее стеснительной, от общественных
учреждений.
Гегель перибирается в Йену в январе 1801 года.
Это был знаменитый центр культурной жизни, славный
присутствием таких гениев, как Гёте и Шиллер с их неиссякаемой творческой энергией. Великие писатели и
художники по большей части проживали в Веймаре. В Йене,
втором по значению городе этого крошечного государства,
располагался университет, в котором расцветала новая,
живая, отважная философия.
В культурном отношении великое герцогство Веймар-Саксония превосходило другие немецкие «государства»:
министром образования и культов в нем был не кто иной,
как Гёте, величайший из поэтов и — хотя все в мире относительно — свободный и открытый ум.
С 1787 г. Рейнхольд начал преподавать в Йене философию Канта, с которой ему мало-помалу, действительно,
удалось познакомить публику. Фихте наследовал ему в 1794 г.,
развернув философскую и педагогическую деятельность,
шумную, напряженную, лихорадочную вплоть до 1798 г.,
даты, когда ему пришлось оттуда срочно уезжать.
Вослед этим двум светилам, решительно противостоя
их доктринам, блистает ярче прочих Шеллинг, собирая вокруг себя любознательных, всех, кого больше не
устраивала обветшавшая традиция, и кто стремился, часто вслепую,
к обновлению.
По многим параметрам пребывание в Йене являет собой самый творчески активный период в жизни Гегеля.
Не то чтобы он не произвел ничего великого впоследствии, и
особенно в конце своего пути, — в Берлине. Но именно в
Йене обрели форму идеи, отличающие его от других мыслителей, идеи, которые он всесторонне разовьет и
модифицирует, применяя к самым разным ученым сферам:
Иена — это вырабатывание того, что Гегель назвал «непостижимыми понятиями» (des concepts inconcevables).
В зимнем семестре 1801—1802 гг. (сообразно традиционному расписанию немецких университетов) Гегель
начинает преподавательскую деятельность в качестве приват
доцента. Это всего лишь «частный курс», оплачиваемый
напрямую самими студентами, хотя вскоре на него была
выделена небольшая официальная субсидия.
Начиная с лета 1802 г., он «читал» естественное право.
Затем один семестр пропустил, а, начиная с 1803 г., выбрал предметом лекций систему философии в целом. Так
замкнулся круг типично гегелевских тем. В 1805—1806 гг.
он приступил к преподаванию чистой математики, философии природы и духа и истории философии.
Энциклопедический интерес, желание обозреть все области знания с
единой точки зрения, каковая как раз из-за своей всеобщности уже не представляет собой, собственно, «точки
зрения», овладело им всецело.
Наряду с чтением курсов Гегель много писал. Он продолжил и довел до счастливого завершения проект, задуманный
еще во Франкфурте в 1798 г.: написать труд, в котором бы
рассматривались крупные современные политические проблемы. Замысел претворился в «Конституцию Германии», которая не будет опубликована.
С осени 1801 года по осень 1802 он работает над рукописью по логике, метафизике и философии природы,
которую впоследствии будет много раз переделывать, дополнит
устными лекциями, и в которой все более заметно отклоняется от шеллингианской философской линии. Такой же
новатор в философии, как и в политике, и подчиняясь тому
же душевному движению, он добивается большей методичности и систематичности, чем Шеллинг,
большей «научности» в собственном понимании этого слова.
В Йене нужно было дисквалифицировать и вывести из игры всех возможных конкурентов, все иные
философские направления, и учредить монополию единственной истинной философии, — философии Гегеля. Для
осуществления этой широкомасштабной операции Гегель
на первых порах действует в союзе с Шеллингом, а затем,
когда все прочие противники выведены из боя, он поворачивает оружие против Шеллинга.
Итак, для начала он отвергает «субъективный идеализм», приписываемый Фихте, и примыкает
к шеллингианскому проекту абсолютного идеализма. Но уже появляются первые признаки расхождения. Мышление Гегеля
по существу является логическим, и он строго подчиняет
свою метафизику логике, заканчивая их полным слиянием.
Он решительно становится тем, кем и является: мастером
логико-диалектического метода.
В 1802 г. Гегель, из которого била фонтаном творческая энергия, все же обнародовал ряд важных
текстов. В этом ему существенно помогло основание, совместно с Шеллингом, но под руководством последнего и
благодаря его известности, «Журнала философской критики» (Иена, 1802—1803 гг.).
В «Журнале философской критики» публиковались только статьи его
основателей и руководителей.
В первой из них помещена статья Гегеля, довольно короткая в сравнении с остальными «О сущности
философской критики вообще, и о ее отношении к современному состоянию философии, в частности».
Гегель клеймит без разбора все ошибочные или устаревшие, соперничающие между собой философии, дабы
противопоставить им во всем ее блеске юную рождающуюся истину, саму себя провозглашающую, уверенную в себе.
В первой тетради второго тома «Журнала» Гегель публикует важную работу, также отважно нацеленную на врагов,
которых абсолютный идеализм сам же себе и назначил,
«Glauben und Wissen», «Вера и знание».
Гегель нападает на трех действительных конкурентов, единственно достойных
рассмотрения, и действительно грозных по причине основательности
их идей и известности — Канта, Фихте и Якоби.
Он упрекает их в том, что подлинного метафизического обращения с ними не случилось, они не признали, что
абсолют это Бог, а не человек. Смысл слова «Бог» в этом
контексте остается довольно загадочным. Согласно Гегелю,
указанные философы ограничивают разум формой конечности, формой общего рассудка. Им удается выработать
одно лишь понятие, которое, будучи получено из конечного путем абстрагирования, само необходимо остается
абстрактным и пустым, стало быть, немым, если только не
набраться храбрости и заставить его говорить что попало.
Ему удается показать, что этот
«рассудочный идеализм», движимый своими внутренними
различиями, продолжается как некий диалог или дискуссия с самим собой, вставая на путь самопревосхождения,
обращения во что-то иное, что неминуемо приходит на смену, — в абсолютный идеализм.
И несколько отходя от полемической формы, помогшей
ему вчерне обозначить собственную позицию, он стремится обзавестись более систематично разработанной
структурой и делает это, в частности, в последней из статей, помещенных в «Журнале». Конечно, и здесь продолжается
размежевание с ближайшими предшественниками в философии и современными ему конкурентами, но он также
воспроизводит на свой манер идеи и тенденции великих
философов-идеалистов прошлого: Платона и Аристотеля.
Так, поверх столетий воссоединяется он с традиционной
метафизикой и — в полемике с критической философией —
с античной мыслью.
Это длинная статья, появившаяся во второй и третьей
тетрадях второго тома под названием «Два способа трактовки естественного права; о его месте в практической
философии и отношении к позитивным наукам о праве».
Не отказываясь от резкой критики противников, Гегель
больше занимается здесь позитивной разработкой этики,
права и философии, основанной на идее господствующей,
живой, абсолютной Sittlichkeit. Он стремится восстановить
мораль в отношениях между индивидуумом и государством
по примеру отношений, на которых, как ему кажется, базировался античный полис. Он дает идеализированную
картину последнего; в нем, дескать, объединены, по греческой
формуле, прекрасное и доброе. Возможно, он немного спешит примирить в своем проекте жестоко разошедшиеся в
реальности единичное и всеобщее: «Нравственная жизнь
отдельного индивида есть биение пульса системы в целом
и даже сама система в целом».
В самой простой и наиболее скромной формулировке,
за которой видны, однако, поразительная глубина и сложность, речь идет, прежде всего, о поиске и открытии во
всякой единой реальности, материальной или духовной, живого противоречия, ее одушевляющего и томящего, должного
разрешиться преобразованием реальности в целом.
В 1803 г. Гегель, набравшись смелости, решается преподавать то, что он называет «Системой спекулятивной
философии». Он делит ее на три
части, такой структуры он будет держаться впредь:
1) Логика и метафизика (последнее именование скоро исчезнет).
2) Философия природы.
3) Философия духа.
Это уже план «Энциклопедии философских наук» 1817 г.
Во время пребывания в Йене Гегель будет читать этот курс
несколько раз в разных версиях.
В феврале 1805 г. Гегель получил звание «экстраординарного профессора» в Йенском университете.
То есть не получающий зарплаты и довольствующийся вознаграждением, о котором договариваются сами студенты.
Только в 1806 г., и то благодаря личному вмешательству Гёте, он получил ежегодную зарплату в 100 талеров.
Он мог по-прежнему горестно сравнивать свою судьбу с карьерой Шеллинга.
К этому моменту многие видные философы уезжают из Йены в Баварию, в том числе и Шеллинг.
В октябре 1806 г. Гегель закончил работу над «Феноменологией духа».
Это произведение, не подпадающее ни под одну рубрику, трактующее множество самых разнообразных тем и
отличающееся новизной подхода, остается очень труднодоступным. Можно с полным правом считать, что оно вводит
в научный обиход самые существенные из, собственно, гегелевских новаций и содержит, по меньшей мере в
зародыше все то, что составит впоследствии богатство системы и дополняющих ее лекций.
В некотором смысле, в этой книге, полагает Гегель, он
заполняет спекулятивную пропасть (Kluft), которую Кант
вырыл, как ему казалось, навсегда, между феноменом и
ноуменом, относительным и абсолютным, эмпирическим и трансцендентальным.
В октябре 1806 г. к Йене приблизились раскаты канонады. Армия Ланна, будущего герцога Монтебелло, о котором
Гегелю еще представится возможность услышать, осаждает
прусские войска в городе. Знаменитая битва опустошает
Иену и окончательно рассеивает слабые надежды Гегеля
сделать в ней карьеру. Его жилище разграблено, происходит опасная перебранка с наемниками, он должен искать
убежище у друзей, и как раз у книготорговца Фромманна,
дом которого, по счастью, остается цел. По крайней мере,
он спасает самое ценное из своего имущества, рукопись
«Феноменологии духа», которую изо всех сил старается
закончить и опубликовать вопреки всему. Последняя часть
рукописи располагалась у него в кармане во время боев и
пожара в городе. Феноменологическая процедура подошла
к концу под гром пушек, чье эхо звучит в «Героической»
Бетховена, вначале посвящавшейся Бонапарту.
Все вокруг него рушится, все терпит крах: священная
Римская империя германской нации, Веймар-Саксония,
университет Йены, его собственное положение при университете.
Наука логики
Понять гегелевскую логику - значит не только уяснить
прямой смысл ее положений, т. е. сделать для себя своего рода
подстрочный перевод ее текста на более понятный язык
современной жизни. Это лишь полдела. Важнее и труднее
рассмотреть сквозь причудливые обороты гегелевской речи тот
реальный предмет, о котором эта речь на самом деле ведется. Это и
значит понять Гегеля критически - восстановить для себя
образ оригинала по его характерно-искаженному изображению.
Научиться читать Гегеля материалистически, значит научиться
критически сопоставлять гегелевское изображение предмета - с самим
этим предметом, на каждом шагу прослеживая расхождения
между копией и оригиналом.
Задача решалась бы просто, если бы читатель имел перед
глазами два готовых объекта такого сопоставления - копию и
оригинал. Но в таком случае изучение гегелевской логики было
бы очевидно излишним, и представляло бы интерес разве что
для историка философии. Оно не открывало бы читателю
ничего нового в самом предмете, а в его гегелевском
изображении обнаруживало бы, естественно, одни «искажения» - одни
лишь несходства с изображаемым, одни лишь причуды идеалиста.
Прежде всего возникает вопрос: с чем
непосредственно придется сопоставлять и сравнивать
теоретические конструкции «Науки логики», этой «искаженной копии»?
С самим оригиналом, с подлинными формами и законами
развития научно-теоретического мышления? С самим процессом
мышления, протекающим в строгом согласии с требованиями
подлинно-научной Логики?
Единственно-серьезный логический вопрос, то
и дело вырастающий перед теоретиками конкретных областей
научного познания, заключается именно в критическом
анализе наличных логических форм с точки зрения их
соответствия действительным потребностям развития науки,
действительной логике развития современного научного знания. И в
этом отношении гегелевская «Наука логики», несмотря на все
ее связанные с идеализмом пороки, может дать современной
науке бесконечно больше, чем претенциозная «логика науки».
Подлинная Логика современной науки непосредственно нам не дана, ее еще
нужно выявить, понять, а затем - превратить в сознательно
применяемый инструментарий работы с понятиями, в
логический метод разрешения тех проблем современной науки,
которые не поддаются рутинным логическим методам,
выдаваемым неопозитивистами за единственно-законные, за
единственно-научные.
Задача, перед которой оказывается читатель «Науки логики», рисуется по
существу исследовательской. Трудность ее в том, что гегелевское
изображение предмета, в данном случае мышления,
придется критически сопоставлять не с готовым заранее известным
его прообразом, а с предметом, контуры которого только
впервые и начинают прорисовываться в ходе самого
критического преодоления гегелевских конструкций.
Прежде всего важно ясно понять, какой реальный предмет
исследует и описывает Гегель в своей «Науке логики», чтобы
сразу же обрести критическую дистанцию по отношению к его
изображению. Предмет этот - мышление «Что предмет логики
есть мышление - с этим все согласны», - подчеркивает Гегель
в своей «Малой логике». Далее совершенно логично логика
как наука получает определение «мышления о мышлении» или
«мыслящего само себя мышления».
В этом определении и в выраженном им понимании нет
еще ровно ничего ни специфически-гегелевского, ни
специфически-идеалистического. Это просто-напросто
традиционное представление о предмете логики как науки, доведенное
до предельно-четкого и категорического выражения. В логике
предметом научного осмысления оказывается само же
мышление, в то время как любая другая наука есть мышление о чем-то
другом, будь то звезды или минералы, исторические события
или телесная организация самого человеческого существа с его
мозгом, печенью, сердцем и прочими органами. Определяя
логику как «мышление о мышлении», Гегель совершенно точно
указывает ее единственное отличие от любой другой науки.
Гегель расширил всю сферу понятий
относившихся по традиции к «метафизике», к «онтологии», то есть к науке «о
самих вещах», всю систему категорий - всеобщих определений
действительности вне сознания человека, вне «субъективного
мышления», понимаемого как психическая способность
человека, как лишь одна из психических его способностей.
Гегель действительно понимает под «мышлением» нечто
иное, нечто более серьезное и, на первый взгляд, загадочное,
даже мистическое, когда говорит о «мышлении»,
совершающемся где-то вне человека и помимо человека, независимо
от его головы, о «мышлении как таковом», о «чистом
мышлении», и предметом Логики считает именно это - «абсолютное»,
сверхчеловеческое мышление. Логику, согласно его
определениям, следует понимать даже как «изображение бога, каков он
есть в своей вечной сущности до сотворения природы и
какого бы то ни было конечного духа».
С этой именно позицией связана и знаменитая иллюзия
Канта, согласно которой «логика» как теория давным-давно
обрела вполне замкнутый, завершенный характер и не только
не нуждается, а и не может по самой ее природе нуждаться в
развитии своих положений.
Эта иллюзия, как прекрасно понял Гегель, становится
абсолютно неизбежной, если предметом логики как науки
считать исключительно формы и правила сознательного мышления,
или мышления, понимаемого как одна из психических
способностей человека, стоящая в одном ряду с другими
психическими способностями, свойственными человеческому индивиду.
«Когда мы говорим о мышлении, оно нам сначала
представляется субъективной деятельностью, одной из тех способностей,
каких мы имеем много, как, например, память, представление,воля и т. д.»
С таким - оправданным, но ограниченным - взглядом
на мышление как на предмет логики, связана и
историческая судьба этой науки, тот отмеченный Кантом факт, что со
времен Аристотеля она в общем и целом особых изменений
не претерпела. Средневековые схоластики «ничего не
прибавили к ее содержанию, а лишь развили ее в частностях»,
а «главный вклад нового времени в логику ограничивается
преимущественно, с одной стороны, опусканием многих,
созданных Аристотелем и схоластиками, логических
определений и прибавлением значительного количества постороннего
психологического материала - с другой».
Однако из этого факта Гегель делает вывод,
прямо обратный по сравнению с выводом Канта:
«...Если со времен Аристотеля логика не подверглась
никаким изменениям, и в самом деле при рассмотрении новых
учебников логики мы убеждаемся, что изменения сводятся
часто больше всего к сокращениям, то мы отсюда должны
сделать скорее тот вывод, что она тем больше нуждается в полной
переработке».
Прежде всего Гегель подвергает «полной переработке»
самое понятие мышления. В логике нельзя понимать
мышление как одну из психических способностей человеческого
индивида, как деятельность, протекающую под его черепной
крышкой. Такое понимание оправдано и допустимо в
психологии. Будучи без корректив перенесено в логику, оно
становится ложным, слишком узким. Ближайшим следствием
такого понимания оказывается тот предрассудок, согласно
которому под «мышлением» сразу же понимается
сознательно совершаемое «рассуждение» - и только, и мышление
поэтому предстаёт перед исследователем в образе «внутренней
речи», которая, разумеется, может выражаться вовне и в виде
устной, «внешней» речи, а также в виде графически
зафиксированной речи, в виде письма. Вся старая логика, начиная
с Аристотеля, так именно дело и понимала. Для нее
«мышление» - это что-то вроде «немой речи», а устная речь - это
мышление так сказать «вслух».
Кто сказал, что язык (речь) есть единственная
фактически-эмпирически наблюдаемая форма, в которой проявляет
себя человеческое мышление? Разве в поступках человека, в
ходе реального формирования окружающего мира, в делании
вещей человек не обнаруживает себя как мыслящее существо?
Разве мыслящим существом он выступает только в акте
говорения? Вопрос, пожалуй, чисто риторический.
Мышление, о котором говорит Гегель, обнаруживает себя
в делах человеческих отнюдь не менее очевидно, чем в словах,
в цепочках терминов, в кружевах словосочетаний, которые
только и маячат перед взором логика-неопозитивиста. Более
того, в реальных делах человек обнаруживает подлинный
способ своего мышления гораздо более адекватно, чем в своих
повествованиях об этих делах.
Кому неизвестно, что о человеке, об образе его мысли,
можно гораздо вернее судить по тому, что и как он делает,
нежели по тому, что и как он о себе говорит? Разве не ясно,
что цепочки поступков обнаруживают подлинную логику его
мышления полнее и правдивее, чем цепочки знаков-терминов?
Разве не вошли в поговорку знаменитые сентенции: «язык дан
человеку, чтобы скрывать свои мысли» и «мысль изреченная
есть ложь»? При этом речь идет вовсе не о сознательном
обмане другого человека, о сознательном сокрытии от него
правды - «истинного положения вещей», а о совершенно
искреннем и «честном» самообмане.
Но если так, то поступки человека, а, стало быть, и
результаты этих поступков, «вещи», которые ими создаются, не
только можно, а и нужно рассматривать как акты обнаружения его
мышления, как акты «опредмечивания» его мысли, его
замыслов, его планов, его сознательных намерений. В логике, в науке
о мышлении, не менее важно учитывать различие между
словами и делами, сопоставлять дела и слова, чем в реальной
жизни. Это простое соображение Гегель и выдвигает против всей
прежней логики, которая, в духе схоластически
интерпретированного Аристотеля, понимала под «мышлением» почти
исключительно устно или графически зафиксированную «немую
речь», и именно потому судила о «мышлении» прежде всего
по фактам его словесной «экспликации». Гегель же с самого
начала требует исследовать «мышление» во всех формах его
обнаружения, его «реализации», и прежде всего - в делах
человеческих, в поступках, в делах, в актах созидания вещей и
событий. Мышление обнаруживает себя, свою силу, свою
деятельную энергию, вовсе не только в говорении, но и во всем
грандиозном процессе созидания культуры, всего предметного
тела человеческой цивилизации, всего «неорганического тела
человека», включая сюда орудия труда и статуи, мастерские и
храмы, фабрики и государственные канцелярии, политические
организации и системы законодательства - всё.
Гегель тем самым прямо вводит практику - чувственно-предметную деятельность человека - в логику, в науку о
мышлении, делая этим колоссальной шаг вперед в понимании
мышления и науки о нем; «несомненно, практика стоит у Гегеля, как
звено, в анализе процесса познания и именно как переход к
объективной («абсолютной», по Гегелю) истине. Маркс,
следовательно, непосредственно к Гегелю примыкает, вводя
критерий практики в теорию познания: см. тезисы о Фейербахе».
Именно на этом основании Гегель и обретает право
рассматривать внутри Логики - внутри науки о мышлении -
объективные определения вещей вне сознания, вне психики
человеческого индивида, причем во всей их независимости от этой
психики, от этого сознания. Ничего «мистического» или
«идеалистического» в этом пока нет, в виду имеются
непосредственно формы («определения») вещей, созданных деятельностью
мыслящего человека. Иными словами - формы его мышления,
«воплощенные» в естественно-природном материале,
«положенные» в него человеческой деятельностью. Так, дом выглядит
с этой точки зрения как воплощенный в камне замысел
архитектора, машина - как выполненная в металле мысль инженера, и
т. д. и т. п., а все колоссальное предметное тело цивилизации -
как «мышление в его инобытии», в его чувственно-предметном
«воплощении». Соответственно и вся история человечества
рассматривается как процесс «внешнего обнаружения» силы
мысли, энергии мышления, как процесс реализации идей,
понятий, представлений, планов, замыслов и целей человека, как
процесс «опредмечивания логики», тех схем, которым
подчиняется целенаправленная деятельность людей.
Есть у всего этого и обратная сторона.
Вся мистика гегелевской концепции мышления
сосредоточивается в результате в одном единственном пункте.
Рассматривая все многообразие форм человеческой культуры как
результат «обнаружения» действующей в человеке
способности мыслить, то есть как тот материал, в котором он - как логик
- обнаруживает «предметно-явленные» схемы
реализованного в них мышления, он утрачивает всякую возможность
понять - а откуда же вообще взялась в человеке эта уникальная
способность с ее схемами и правилами?
Мышление, по Гегелю, не возникает в человеке, а лишь
пробуждается в нем, будучи до этого пробуждения некоторой
дремлющей, лишенной сознания и самосознания, но все же вполне
реальной активной силой. В человеке это «мышление»
просыпается, обретает сознание самого себя, т. е. «самосознание», само
себя делает предметом своей собственной деятельности,
выступает уже как «мышление о мышлении», в чем и
обнаруживается, де, его «подлинная природа», его «истинное лицо».
Но прямо и непосредственно это «мышление» рассмотреть
себя не может, ибо оно невидимо, неслышимо и вообще
неощутимо. Для того, чтобы рассмотреть самое себя, этому мышлению
требуется некоторое зеркало, в котором оно могло бы увидеть
себя как бы со стороны, как нечто «иное». Этим своеобразным
«зеркалом» и становится для него создаваемый им предметный
мир, совокупность его собственных «обнаружений» - в виде
слова, в виде орудий труда, в виде
государственно-политических образований, в виде статуй, книг и всех прочих созданий
«мыслящего духа». Творя предметно-развернутое богатство
человеческой культуры, «мыслящий дух», с самого начала
обитающий в человеке, как раз и создает «вне себя» и «против себя»
то зеркало, в котором он впервые сам себя и видит, правда, не
понимая вначале, что в зеркале вещей и событий ему
отражается его собственный образ и ничего более.
Во всей этой мистически-фантастической картине,
превращающей реальное мышление реальных людей - в процесс
«обнаружения» некоторой отличной от них самих, абсолютно
не зависящей от их воли, от их желаний и потребностей, от их
сознания и самосознания - вполне объективной - всемогущей
схемы не так уж трудно разглядеть проступающие сквозь нее
реальные черты вполне земного прообраза, - того мышления,
с которого Гегель и срисовывает портрет «бога».
Формы и законы мышления, понимаемого таким
образом, как естественноисторический процесс, совершаемый не
внутри одной-единственной головы, а только внутри
миллионов голов, связанных сетью коммуникаций как бы в одну
голову, в одно «мыслящее» существо, находящееся в
непрестанном диалоге с «самим собой» - они то как раз и составляют
объективный предмет Логики в ее гегелевском смысле. Этот
вполне реальный предмет и является прообразом гегелевского
«бога» - объективного Понятия, Абсолютной Идеи.
В «Феноменологии духа» вся история и начинается поэтому
с анализа противоречия, возникающего между «мышлением»,
поскольку последнее выразило себя, то, что в нем содержится, в
словах «здесь» и «теперь» - и всем остальным, еще не
выраженным в этих словах, его же содержанием. «Наука логики» тоже
предполагает эту схему, содержит в своем начале ту же самую,
только неявно выраженную, предпосылку, мышление,
осознавшее и осознающее себя прежде всего в слове и через слово.
Неслучайно поэтому и завершение всей «феноменологической» и
«логической» истории мыслящего духа, ее возвращение к
своему исходному пункту: своего абсолютно-точного и
незамутненного изображения «мыслящий дух» достигает, естественно, в
печатном слове - в трактате по логике.
Вся эта грандиозная концепция истории «отчуждения»
(опредмечивания) творческой энергии мышления и
«обратного присвоения» ею плодов своего труда
(«распредмечивания»), начинающаяся со слова и в слове же замыкающая свои
циклы, как раз и есть та история, схема которой изображена
в «Науке логики».
Разгадка этой концепции не так уж сложна, основанием
всей сложной схемы служит старинное представление,
согласно которому человек сначала думает* а затем уже - реально
действует в мире. Отсюда и схема: слово - дело - вещь
(созданная делом) - снова слово (на этот раз -
словесно-фиксированный отчет о содеянном). А далее - новый цикл по той же самой
схеме, но на новой основе, благодаря чему все движение имеет
форму не «круга», а спирали, цикла циклов, «круга кругов»,
каждый из которых, однако, и начинается и заканчивается в
одной и той же точке, в слове.
Понять гегелевскую логику легче всего, если
смотреть на нее как на систематическое, и одновременно
некритическое, описание тех «форм мышления», в рамках которых
протекает весь процесс «производства Понятия», т. е. специальная
деятельность профессионала-теоретика, профессионала
умственного труда, человека, для которого Понятие (система
понятий) является и исходным пунктом - условием и предпосылкой - и
целью - итоговым результатом - работы, а «практика» играет
роль «посредствующего звена» между началом и результатом,
роль «метаморфозы Понятия», роль его «инобытия».
Гегель непосредственно исходит из рассмотрения
мышления, уже развитого до степени научного мышления,
научного познания, - мышления, уже превратившегося в Науку, и
рассматривает не процесс возникновения знания, а процесс его
приращения, в ходе которого ранее накопленное знание играет
активнейшую роль.
В виде Науки, в виде системы «определений понятия»,
мышление действительно, и вовсе не в фантазии идеалиста,
противостоит индивиду с его сознанием и волей как вне его
сознания существующая, как до его рождения
сформировавшаяся, как абсолютно независимо от его индивидуального
сознания и воли развивающаяся «реальность». Реальность,
которая непосредственно «воплощена» в «языке науки», в ее
терминологии, в ее формулах и символике, и которая затем
«воплощается» также и в вещах, создаваемых по ее
предначертаниям, выступая как производительная сила. Как творческая
сила, созревшая и осознавшая себя сначала в «слове», а затем
уже выступившая из царства «теней Амента» в сферу вне ее
существующей и ей противостоящей «грубо-материальной»
действительности.
Гегель ведет критику традиционной логики - и мышления, этой логике
соответствующего - тем самым «имманентным» способом, который и
составляет одно из главных завоеваний его собственной Логики. А
именно - он противопоставляет утверждениям («правилам»
и «законам») этой логики не какие-то другие утверждения а
процесс практической реализации ее же собственных
положений в реальном мышлении. Он показывает ей ее
собственное изображение в зеркале ее же собственного «сознания», ее
же собственных основоположений.
Он не оспаривает ее представления, ее «понятия
мышления», т. е. соглашается с нею в том, что «сознательное мышление»
(которое она только и исследует) действительно таково, что оно
действует в согласии с теми самыми «правилами», которые оно
само себе задает и потому признает как «кодекс», по которому
его можно и нужно судить. Он показывает, однако, что именно
неукоснительное следование принципам «сознательного
мышления» необходимо, с неумолимой силой, приводит к
отрицанию этих самых принципов, в чем и обнаруживается их
собственная абстрактность - т. е. неполнота и односторонность.
Это - та самая критика рассудка с точки зрения самого же
рассудка, которую начал уже Кант в своей «Критике чистого
разума». Это та самая критика, которая приводит к выводу,
что «диалектика составляет природу самого мышления, что
в качестве рассудка оно должно впадать в отрицание самого
себя, в противоречие».
Главную слабость старой - чисто-формальной -
логики Гегель и видит в том, что она, на самом деле нагромождая
противоречия на противоречия, старается этого своего
собственного «продукта» не замечать, старается вновь и вновь
делать вид, будто никаких «противоречий» в ее составе нет, что
это - лишь «мнимые противоречия», «противоречия в разных
отношениях» или «в разное время» (т. е. на разных страницах
ее собственных изложений), и тем самым оставляет их в
мышлении неразрешенными.
Гегель видит главную и самую острую проблему, вставшую
перед логикой как наукой в результате трудов Канта, Фихте и
Шеллинга, именно в том, чтобы найти, выявить и указать
реальному мышлению логический метод разрешения противоречий,
в которые оно впадает именно потому и постольку, поскольку и
в силу того, что оно сознательно и неукоснительно
руководствуется традиционной логикой, т. е. обладает лишь относительно
верным, но крайне абстрактным, сознанием относительно
самого себя, абстрактно-неполноценным «самосознанием».
Гегель с полным правом и определяет
традиционную формальную логику как логику догматизма.
Диалектика, сознательно используемая как метод
развития определений понятия, и есть Логика, включающая в
себя как процесс выявления (ясного осознания и строгого
выражения в языке науки) логических противоречий
(бессознательно и помимо своей воли продуцируемых
«рассудком» - т. е. мышлением в согласии с правилами
формальной логики), так и процесс их конкретного разрешения путем
логического же развития определений понятия, т. е. в
составе более конкретного и глубокого понимания того
самого предмета, в выражении коего обнаружилось
«противоречие», на пути более высокого развития науки, техники и
«нравственности» (под коей Гегель понимает всю
совокупность общественных отношений человека к человеку), то
есть всей той действительности, которую он именует
«объективным духом». Это движение, в котором должно
активно участвовать «субъективное мышление», и оказывается в
его «Науке логике» единственно-рациональным путем
разрешения возникающих внутри него (внутри «сознательного
рассуждения») логических противоречий.
При жизни Гегеля вышли два издания Науки логики - первое в 1812 году и второе в 1831 году.
В предисловии к первому изданию Гегель критикует утверждение Канта о том,
что рассудок не вправе перешагивать область
опыта и что иначе познавательная способность становится теоретическим разумом, который сам по себе
порождает только химеры.
Гегель говорит, что философия, поскольку она должна быть наукой,
не может заимствовать свой метод у такой подчиненной науки, как
математика, и точно так же она не может довольствоваться категорическими заверениями внутреннего
созерцания или пользоваться рассуждениями, основывающимися на внешней рефлексии.
Только природа содержания
может быть тем, что развертывается в научном познании, причем именно лишь эта собственная рефлексия
содержания полагает и порождает само определение содерэюания
Рассудок дает определения и твердо держится их;
разум же отрицателен и диалектичен, ибо он обращает
определения рассудка в ничто; он положителен, ибо порождает всеобщее и постигает в нем особенное. Подобно
тому как рассудок обычно понимается как нечто обособленное от разума вообще, так и диалектический разум
обычно принимается за нечто обособленное от положительного разума. Но в своей истине разум есть дух,
который выше их обоих; он рассудочный разум или разумный рассудок. Он есть отрицательное (das Negative), то,
что составляет качество и диалектического разума, и рассудка. Этот дух отрицает простое (das Einfache) и тем
самым полагает определенное различие,
которым занимается рассудок; он также разлагает это различие, тем
самым он. диалектичен. Однако он не задерживается на
этом нулевом результате, а выступает в нем и как нечто
положительное, и, таким образом, восстанавливает первоначальное простое, но как всеобщее, которое конкретно
внутри себя. Под конкретно всеобщее не подводится то
или другое данное особенное, а в указанном процессе
определения и в разлагании его уже определилось вместе с тем и особенное. Это духовное движение, дающее
себе в своей простоте свою определенность, а в ней — и
равенство с самим собой, это движение, представляющее
собой, стало быть, имманентное развитие понятия, есть
абсолютный метод познания и вместе с тем имманентная
душа самого содержания.
И далее Гегель говорит: Я утверждаю, что философия способна быть объективной, доказательной наукой лишь
на этом конструирующем себя пути.
В предисловии ко второму изданию Гегель говорит, что
логика - предмет изучения для юношества, каковое
еще не вступило в круг интересов повседневной жизни,
пользуется по отношению к этим интересам досугом и
лишь для своей субъективной цели должно заниматься
приобретением средств и возможностей для проявления
своей активности в сфере объектов указанных интересов,
причем и этими объектами оно должно заниматься теоретически.
Затем, когда повзрослевшее юношество вступает в жизнь,
оно начинает пользоваться категориями,
которые по сути есть сокращения и по сути
служат для более точного определения и нахождения предметных отношений.
При этом, как замечает Гегель, происходит искажение, при котором
ставят эти категории в полную зависимость от действительной реальности,
и определениям мысли самим по себе не приписывается никакой
определяющей содержание действенности.
Мы скорее служим нашим чувствам, влечениям, страстям, интересам и тем более
привычкам, чем обладаем ими; ввиду же нашего внутреннего единства с ними нам еще менее может
прийти в голову, что они нам служат средствами. Мы скоро
обнаруживаем, что такие определения души и духа суть особенные в противоположность всеобщности, в качестве
каковой мы себя сознаем и в которой заложена наша свобода,
и начинаем думать, что мы скорее находимся в плену у
этих особенностей, что они приобретают власть над нами.
Когда мы предаемся какому-нибудь ощущению, какой-нибудь цели, интересу и
чувствуем себя в них ограниченными, несвободными,
то областью, в которую мы в состоянии выбраться из них и тем
самым вновь прийти к свободе, является эта область достоверности самого себя, область чистой абстракции,
мышления. Или, когда мы хотим говорить о вещах, их
природу или их сущность мы равным образом называем
понятием, которое существует только для мышления; о
понятиях же вещей мы имеем гораздо меньшее основание сказать, что мы ими владеем или что определения
мысли, комплекс которых они составляют, служат нам;
напротив, наше мышление должно ограничивать себя сообразно им и наш произвол или свобода не должны
переделывать их по-своему.
Инстинктивная деятельность отличается от
руководимой интеллектом и свободной деятельности
вообще тем, что последняя осуществляется сознательно;
поскольку содержание побудительного мотива выключается из непосредственного единства с субъектом и доведено
до предметности, возникает свобода духа, который, будучи
в инстинктивной деятельности мышления связанным
своими категориями, расщепляется на бесконечно многообразный материал. В этой сети завязываются там и сям
более прочные узлы, служащие опорными и направляющими пунктами жизни и сознания духа; эти узлы обязаны
своей прочностью и мощью именно тому, что они,
доведенные до сознания, суть в себе и для себя сущие понятия его сущности. Важнейший пункт, уясняющий природу
духа, — это отношение не только того, что он есть в себе,
к тому, что он есть в действительности, но и того, чем он
себя знает; так как дух есть по своей сущности сознание,
то это знание себя есть основное определение его действительности. Следовательно, высшая задача логики —
очистить категории, действующие лишь инстинктивно как
влечения и осознаваемые духом прежде всего
разрозненно, тем самым как изменчивые и путающие друг друга, доставляющие ему таким образом разрозненную и
сомнительную действительность, и этим очищением возвысить его в них к свободе и истине.
Гегель - Наука логики. Том 1.
Гегель - Наука логики. Том 2.
Гегель - Наука логики. Том 3.
Жак Д'Онт - Биография Гегеля.
Комментарии.
|
|
|
|